Одним из мероприятий второго фестиваля «Открытая книга» в Челябинске стал "круглый стол" о чтении и книге

Одним из мероприятий второго фестиваля «Открытая книга», прошедшего по инициативе 31-го лицея в Челябинске на этой неделе, стала встреча гостей с библиотекарями и педагогами в Центральной городской библиотеке имени Пушкина. Разговор о чтении и книге, как это часто в России случается, «вышел из берегов». Мы решили, что он будет интересен и нашим читателям.

В дискуссии принимали участие: писатель Захар ПРИЛЕПИН; прозаик, сценарист, редактор мужского глянцевого журнала «XXL», автор романа-номинанта премии «Большая книга-2012» «Женщины Лазаря» Марина СТЕПНОВА и редактор отдела культуры журнала «Огонек», обозреватель ИД «Коммерсантъ» и «Новой газеты» Андрей АРХАНГЕЛЬСКИЙ.

Как в окруженной крепости

Одно время было ощущение, что русская литература закончилась. А теперь мы видим, по сути, ее всплеск. Чем вы можете это объяснить?

М. СТЕПНОВА: – В российской литературе хорошие писатели и поэты парадоксальным образом нарождались стаями, поколениями. Видимо, был некий перебив, который был необходим всем – и тем, кто пишет, и тем, кто читает. Для того чтобы осознать, что происходит, нужно было переварить 90-е, а потом и 2000-е. И кроме того, видимо, как раз сейчас хором заговорили люди, которые стали взрослыми. Интересная деталь: когда мы выросли, вдруг поняли, что, несмотря на то, что большая часть жизни прошла вне СССР, мы абсолютно советские люди. Приятно, что не прервалась эта связь…

А. АРХАНГЕЛЬСКИЙ: – В 1991 году, даже чуть раньше, закончилась эпоха масштабных личностей. Эти 20 лет были фактически потеряны для литературы. Какой-то внутренний процесс шел. Одновременно с этим происходили фундаментальные изменения в обществе. Изменилась роль писателя, он больше не глашатай истин, не проводник идей. Писатель вообще непонятно что. Его роль в нынешнем обществе не проявлена. Он не встроен в современные модернистские институты. В то же время он не является народным героем. Потому что, будем честны, в большинстве своем народ отказался от усилий для чтения. Индустрия развлечений сделала для этого много «полезного», отучив человека воспринимать сложный текст, чувствовать при чтении. Мы, читающие, принадлежим к меньшинству.

Каково это меньшинство?

- О его границах можно размышлять. Думаю, в России это процентов десять. Мне кажется, сейчас нам надо собраться. Как в окруженной крепости люди собираются и решают, держать оборону или сдаваться. Нам надо договориться о том, как мы будем спасать себя. И, видимо, уйти от лозунга «Давайте спасать народ» – большинству людей это не нужно. «Как нам сохранить себя?» кажется эгоистичной позицией, но, сохраняя себя, мы сохраняем культурный слой. Зачем он нужен? Это загадка. Может, ни для чего. А может, это «ни для чего» и является самым важным, что подтверждает ценность человеческого существования. Мы с вами находимся в этом окопе и отвечаем за эту литературу. Читатель за нее сейчас несет такую же ответственность, как писатель. Писателей сегодня много, а читателей становится все меньше. Мне кажется, что роль читателя сегодня гораздо важнее.

Насаждать, как картошку?

Присутствующий здесь Захар Прилепин считает, что культуру, чтение нужно насаждать, как картошку. И делать это, очевидно, должно государство…

З. ПРИЛЕПИН: – Задача любой власти максимально расширять, а не сужать эту прослойку читающих. Ставка должна быть не на потребителя, а на созидателя. А человек рождается в муках и развивается в муках, все это противоречит его эгоистическим принципам. Приятнее всего лежать на диване и ничего не делать. Но когда человек становится больше, чем он сам, то испытывает от этого радость и удивление. Надо делать усилие над человеком, и он сам за это будет благодарен. Все мифологии исходят из того, что нация совершила сверхусилие. Она стала умнее, сильнее, мужественнее, чем задумана природой. А если мы будем ставить на человека потребляющего, не будет ни цивилизации, ни народа, ни нации, ни культуры. Будет «общество свободно мыслящих граждан», которые со временем потеряют свой язык, а впоследствии – свою географию.

А. АРХАНГЕЛЬСКИЙ: – Мы такое уже проходили. По радио крутили оперы, транслировали прекрасную музыку, концерты были отредактированы. В 1991 году, как только пресс ослаб, человека потянуло на «соленое». Эпоха советского просвещения длилась 70 лет. Насильная гуманизация в трех-четырех поколениях. Что в итоге? Те же десять читающих процентов. Это честная цифра. Я не согласен с тезисом Захара. Насаждать бессмысленно. Другое дело, что нужно просвещать, заниматься пропагандой. Но только лишь чтобы человек имел представление, что есть альтернатива шансону, что есть другие книги, кроме книг Донцовой. Да и как насаждать? В нагрузку давать билеты на симфонические концерты? Нынешнее состояние – это расплата за свободу. Советская власть хотела, чтобы интеллигентами по форме стали все. Эта попытка провалилась. Есть максимум десять процентов, для которых жизнь узка в привычных рамках. Для большинства пустота жизни компенсируется покупкой товаров.

Чтение сегодня – это элитарное занятие. У нас с вами есть такая ценность, которую не купишь. Которая нарабатывается многолетним усилием. Думаю, нам надо договориться о границах – до какой степени надо человека заставлять, а когда уже бессмысленно.

М. СТЕПНОВА: – Бог с ним, с государством. Надо не забывать, что ребенка учат читать его родители. Любовь и тяга к чтению прививается в семье. И не надо сваливать эту ответственность на кого-то еще. Меня научили любить читать. Для меня это естественный процесс. Когда я не читаю, я страдаю. Мне запретили читать неделю – наказали так в детстве, и я чуть с ума не сошла! А вот классическую музыку в доме не слушали, и теперь я не понимаю ее языка. Она для меня недоступна. Если мы хотим, чтобы наши дети читали и попали в нашу замечательную касту, то мы должны передавать это своим детям. Это и есть культура – передавать из рук в руки. При чем тут государство?

З. ПРИЛЕПИН: – При том, что есть дети, у которых нет таких родителей. И что, значит, ребята, извините, живите, как хотите? Вот тут должно вступать государство. Классическая музыка, как в советском радио, пускай играет круглые сутки, вреда от этого точно не будет.

М. СТЕПНОВА: – Но все при первой возможности слушали «Полонез» Огиньского…

З. ПРИЛЕПИН: – И что плохого! А нынешние дети, может, даже не знают, что такое «Полонез» Огиньского. У меня дети слушают классическую музыку, потому что я сам слушал ее по всесоюзному радио: «хлеборобы Рязанского района просят поставить…»

Дайте позитивного героя!

Захар, как делается литература и для кого вы пишете?

З. ПРИЛЕПИН: – Я однажды оказался на книжной ярмарке в Москве. Было много прессы, меня фотографировали, автографы брали, говорили правильные слова. Я расчувствовался, и тут вижу какую-то огромную очередь. Уже двери закрываются, 10 часов вечера, а очередь не кончается. И там, в конце нее, сидит Дарья Донцова и подписывает книжки. И я понял: вот это слава! Вот это народная любовь! Как я буду разговаривать с этими людьми, что я смогу им предложить? Это не моя публика. Дарья Донцова разговаривает с другими людьми другим языком. Мне рассказывали, что в издательстве сидят специальные люди – рерайтеры. Если находят хоть одно человеческое слово – допустим, «вышла девушка с беличьими глазами», – они тут же это вычеркивают и пишут: «большие синие глаза». Если «проехал автобус, шумя, как чайник» – никакого чайника в книге быть не может: «проехал автобус, обрызгал всех грязью». Просто и понятно. Чтобы ни одна молекула в мозгу человека не зашевелилась. Чтобы он ровно проехал по этому тексту как по маслу.

Читатель – это тот, кто вместе с тобой растет. Это никак не моделируется. А моделированием занимается телевидение. Сажают в клетку обезьяну, дают ей кнопку, нажимая на которую она получает острое половое удовольствие. И вот она сидит и нажимает, нажимает. У нее уже пена лезет изо рта, и она в конце концов подыхает. Так же построено и наше российское телевидение. Книга же построена вообще на других принципах, там, может быть, первые страниц 350 ничего не будет происходить…

Может ли литература дать образец поведения для современного подростка, научить «разумному, доброму, вечному»?

- Когда писалась русская классическая литература и даже советская литература, при всех оговорках, все, что там происходило, было укоренено в действительности. Можно было написать «Тимура и его команду», можно было придумать плотников у Белова, ученых у Гранина – и это имело прямое отношение к действительности. Сегодня описать тимуровцев или плотника, который живет в своей деревне и несет в своей душе крестьянский лад, крайне сложно. Потому что этому противоречит сама действительность. Вот говорят: «Ребята, дайте нам позитивного героя». А вы нам его покажите! Давайте я вам опишу молодого прогрессивного единоросса, который поднял свой район, всем помогает. Вы скажете: «Пошел вон с этим единороссом!» Я не могу вам придумать такого героя. Потому что не вижу вокруг себя.

Есть типаж маргинала, молодого революционера, чиновника. И не надо к литературе обращаться, что называется, за позитивом. За позитивом – это в телевизор. В конце концов, позитива у Салтыкова-Щедрина и у Чехова днем с огнем не найти, у Достоевского тоже как-то с позитивом грустновато.

«У нас богатые не могут быть плохими»

Марина, а вы ведь работаете с Первым телеканалом, являясь автором сценария сериала «Однолюбы».

М. СТЕПНОВА: – Да, несколько лет тому назад я освоила ремесло сценариста. Мой жанр – мелодрама. Не учу никого ничему дурному. Я писала историю про хороших людей, которых мне жалко. Мне горько, что по моим сценариям снимают, как правило, так, как у нас снимают. Сама я их не смотрю никогда и другим не велю. Лет восемь совсем не смотрю телевизор. Сценарная работа – это ремесло. Отношения к моим книгам это не имеет. Я и борщ умею варить…

Но это же грань вашего творчества?..

- Нет-нет, это не имеет отношения к моему творчеству ни одного мгновения! Написание сценариев не предполагает вообще никаких творческих усилий. Это как конструктор «лего». Я училась, смотрела много кино, чтобы понять этот конструктор. На второй или третьей минуте какого-нибудь сериала я с точностью предсказываю и ходы, и финал. Потому что знаю, как работает эта математика.

Когда-то была очень талантливая советская сценарная школа. Ее больше нет. Сейчас, говорю вам честно, собираются продюсеры, режиссеры, телеканал и у них есть задача – заработать деньжат. Я придумываю историю, продюсер относит ее на канал, канал говорит: «Да, это хорошо». Или: «Вот это поправьте». Или: «У нас богатые не могут быть плохими». Или: «Уберите, пожалуйста, депутата». Я как-то пыталась протолкнуть историю, за которую мне было бы не стыдно – про девочку-инвалида. Мне сказали: «У нас инвалид героем быть не может». Ну ладно, так и быть, давайте я вам ее в конце подыму, сделаю хэппи-енд. Встанет и пойдет. «Нет, не надо нам инвалида».

Что лучше – советская цензура или эти заказы?

- Хороший вопрос. Я не знаю, по какому принципу и как работала советская цензура. Знаю только рассказы, они часто бывают эмоциональными и не всегда правдивыми. У меня очень сильный внутренний цензор. Он наработался во время работы в глянцевом журнале. Потому что я помню, что его читают люди, у которых разная степень пустоты в голове. Никогда нельзя писать в глянцевом журнале, как один мой коллега, что если у тебя ботинки дешевле 400 евро, ты не настоящий мужчина. Нельзя так со своим читателем. Нельзя в таком журнале даже в шутку писать: «Пойди и набей ей морду». Потому что кто-то пойдет и ударит женщину в лицо…

Так же и кино. Это очень грубое искусство, никто не хочет, чтобы рассказывали детям сказку, где волк всех сожрал, а потом никто назад не вышел. Вот очень удачный был проект – «Бригада». Отлично снятый фильм, с отличным актерским составом. Ужасно плохое с нравственной точки зрения кино! Потому что главные герои «Бригады» – прес-туп-ни-ки! Нельзя такое делать. Зло и так безумно привлекательно. А это же была драма, мелодрама, которую предполагалось смотреть, утирая слезы…

А. АРХАНГЕЛЬСКИЙ: – Я бы хотел вернуться к вопросу. Что хуже – цензура идеологии или цензура денег? Христианство запрещает нам выбирать меньшее из зол. Эти оба зла равнозначны. Мы убедились за последние 20 лет, что бизнес является иногда даже более кровожадным цензором, чем советская идеология. Идеология хотя бы уважала писателей. Бизнес не считается с личностью, хотя и постепенно гуманизируется. Но бизнес точно так же репрессирует, уничтожает самость, уничтожает писательскую индивидуальность просто с жестокостью, с ненавистью. «Оба хуже».