ДМИТРИЙ БЫКОВ: «Я ПОСЛЕДНИЙ БАСТИОН НА ПУТИ ТРИУМФАЛЬНОЙ ДИКОСТИ»

— Дмитрий, Вы — человек-оркестр. И поэт, и писатель, и неоднократно премированный биограф, и журналист пишущий, и журналист говорящий... На кой ляд Вам еще и школа? Вы ведь продолжаете, упорно продолжаете работать учителем — зачем? И — что для Вас главное, Вы сами — кто?

— Сережа, вот если бы я еще при этом играл на рояле, увлекался спортивным ориентированием и в свободное время немного шил, можно было бы говорить об оркестре. А так — я пишу буквы в разных жанрах, и только. Все это, в общем, одно и то же ремесло — писать стихи, прозу или брать интервью на радио, и вы это знаете не хуже меня. Школа — исполнение давней мечты, пребывание в комфортной среде, продолжение нашей семейной династической профессии, плюс полигон для отработки некоторых идей относительно русской (особенно советской) литературы. То есть мне нравится сначала рассказать статью в классе и посмотреть, что будет, а потом ее написать с учетом детской реакции.

Было бы лицемерием промолчать еще об одном важном аспекте. Вся моя журналистская деятельность может прикрыться в любой момент — мало ли мы знаем случаев прямого запрета на профессию? Я ведь не в газете «Взгляд» работаю и не на Первом канале, и взгляды у меня не сказать чтобы единоросские. Так вот: из школы меня не выгонят — по крайней мере по политическим соображениям.

— Учитель, особенно учитель литературы сегодня, — фигура уставшая и загнанная. Прежде всего, от ощущения бессмысленности и ненужности собственного труда. Сегодня — нужна ли в школе литература? Имеет ли смысл ее преподавать и изучать? Какую бы такую мантру себе повторять, идя в школу, чтоб не свернуть по пути и не убежать в просторы?

— «Я последний бастион на пути триумфальной дикости», что-то в этом роде. Мы в самом деле последние, кто может остановить волну убийственного упрощения и уплощения. С нас начинается возрождение не просто русской, а мировой культуры, загнавшей себя в конце ХХ века в тупик. Причины суть многи, не время о них распространяться. Литература нужна в школе как глоток воздуха между алгеброй и экономической географией, как дискуссионный клуб (если парламент не место для дискуссий, так пусть хоть школа будет таким местом), как аптечка, наконец. Это же не мертвый массив текстов, а живое предупреждение, йод на рану, спасение от бессмыслицы. У меня в разных классах были свои Обломовы — которых Гончаров если не вылечил, то хотя бы разбудил, показал, что будет. Были свои Базаровы, была одна Катерина, которая, к счастью, вовремя прочла «Грозу». То есть наше дело — дать сегодняшнему, почти всегда педагогически запущенному ребенку несколько сильнодействующих лекарств от одиночества и кризиса.

— Что в сегодняшнем преподавании литературы должно быть не так, как было? Чего, по-Вашему, коллеги не понимают, не учитывают, не имеют в виду — а надо бы, чтобы умели?

— Ну, еще не хватало судить коллег, — но в принципе не хватает живого контакта с классом, способности оторваться от предмета и поговорить о том, что показывают в кино, передают по телевизору или обсуждают в кухнях. Не хватает способности увязать классику с современностью. У меня есть тут какие-то свои ноу-хау — ну, например: известно, что дети читают «Обломова» с огромным трудом. Он правда скучный, текст вполне адекватен материалу. Я в таких случаях предупреждаю: помните, как Толкиен писал «Возвращение короля»? (Толкиена знают все, хотя бы по фильму). Ему Льюис говорил: когда Фродо идет на гору, у тебя скучно, длинно, темп теряется. Толкиен отвечал: ты ничего не понимаешь, я должен измотать читателя, чтобы он почувствовал. Вот «Обломов» написан так же — он не столько рассказывает о неврозе, сколько вводит читателя в это сонно-тревожное состояние, когда надо уже что-то делать, а действие все топчется. И Гончаров хочет вас измотать. В конце концов, всю первую часть герой просто лежит на диване. Это становится интересным, дети еще не читали книги, где герой бы просто лежал. А когда им пояснишь, как это сделано, — сколько лишних слов, гипнотических повторов, изматывающих снотворных описаний, — они даже проникаются своеобразной гончаровской психоделикой. Потом еще одна есть штука — это уже из мировоззренческих правил, а не из методических. Дети сегодня почти не слышат похвал, у них мало стимулов уважать себя, нет ощущения великого проекта, интересной эпохи, востребованности — короче, они недолюблены, да и родители все время заняты. Надо как-то повышать их самоуважение, они это ценят. Говорить им умные слова (они обожают их употреблять потом в разговоре). Хвалить за любую догадку. Выцепить одну умную мысль в сочинении и процитировать в классе. Я понимаю, что это не всегда честно. Но я одного последовательного и упорного двоечника превратил в гуманитарного отличника — вполне честного, без завышений, — регулярными заверениями в том, что у него глубокий и сильный ум, такой глубокий, что его просто никто не видит. В конце концов он вынужден был в это поверить и начать соответствовать.

— Учитель литературы должен быть еще, по-Вашему, кем-то? Делать в другом месте — что-то? Писать? Выступать? Что-то изучать в науке? Или это мешает? И какая разница ученикам, широк ли человек или нет, если есть рамки программы?

— Хорошо, если дети иногда видят его по телевизору, — это способствует авторитету, — но лучше всего, если у него счастливая любовь и все про это знают. Дети интересуются личной жизнью учителей и гордятся, когда она завидна. Из посторонних навыков нужней всего артистические.

— Ваши учителя в жизни и литературе? Кого помните, кому внутренне обязаны?

— В литературе — Нонне Слепаковой, Льву Мочалову, Новелле Матвеевой, Александру Кушнеру, Александру Житинскому. В жизни — Игорю Дубровицкому, Лилиане Комаровой (создателям «Ровесников» — передачи, где я работал в старших классах и где был особенно счастлив), Ине Туманян, великому режиссеру, которого я всегда рекомендую и даже навязываю детям. Науму Ниму, писателю, журналисту и правозащитнику. Андрею Синявскому и Марье Розановой. Андрею Васильеву. А вообще, думаю, из всех своих выборов в жизни удачнее всего я выбрал мать. Она тоже учитель словесности — про нее один из моих лбов однажды сказал: «Львович, вы тоже ничего... но когда от Бога, то уж от Бога».

— Вы со школьниками современную литературу читаете? Если да, то кого (кроме Д.Быкова)))?

— Меня они читают в сугубо внеклассном порядке, если захотят. А из современников — Пелевина, Прилепина, Иванова, Петрушевскую, Валерия Попова (последние двое уже классики, впрочем). Дениса Драгунского. Ксению Букшу.

— Учитель — профессия рутинная. Ваша собственная жизнь, увиденная извне, кадется сплошным творчеством. Но когда в жизни одно сплошное творчество, оно не становится рутиной? Какие есть лекарства от рутины и скуки? У Вас лично и вообще (кроме, естессно, принятия алкогольных напитков)? Как учитель может быть творческим человеком — ведь его работа, сплошные циклы, сплошное повторение?

— Нет, классы-то меняются. С одними акцентируешь какие-то общественные вещи (есть дети политизированные), с другими — романтические, амурные, с третьими — исторические и т. д. Есть приемы, которые я использую постоянно, но даже в двух параллелях стараюсь не давать двух одинаковых уроков. В позапрошлом выпуске у меня были два параллельных класса — один состоял из ровных хорошистов, другой из совершенно и безнадежно отпетых, и с хорошистами мне было, в общем, скучно — мы отбарабанивали друг другу материал и расходились. А с отпетыми я говорил о чем угодно, потому что литература была им реально нужна, и какое это было блаженство! Я оттягивался по полной, совершенно забыв, что передо мной дети. Мы отходили от программы бесконечно далеко. Когда проходили «Войну и мир», я два урока подряд рассказывал только о масонах — в связи с Баздеевым, а потом и вообще, потому что как раз писал роман про это, — и вдруг спохватился: братцы, я вам тут несу черт-те что, а послезавтра у нас открытый урок, и что вы скажете?! С камчатки донеслось: «Львович, не парьтесь, рассказывайте. Когда будут проверять, мы все скажем, как надо». И, в общем, так и вышло. Литературой они увлекались даже чрезмерно — один обозвал математичку «тварью дрожащей». Страшно вспомнить, как и о чем я с ними говорил, — но всего удивительней то, что почти все они а) прочли программу, б) прилично написали ЕГЭ и в) поступили.

— Сегодня многие говорят о бессмысленности общественных деяний. Ваш проект «Гражданин поэт» — один из немногих примеров таких деяний, по которым стосковались нормальные люди. Общественное делание — имеет сегодня смысл?

— В прагматическом смысле — изменится ли что-то и т. д., — ни малейшего. Но мы же не ради прагматики это делаем. Вышеупомянутый Наум Ним, любимый мой друг и собутыльник, сказал как-то на мой наглый вопрос, много ли толку было от диссидентства: «Единственный толк, — сказал он, — был тот, что не противно было смотреть в зеркало».

— Вам не страшно быть свободным человеком? И вообще — Вы себя свободным ощущаете?

— У меня свое определение свободы. Свобода — это сложность: чем система сложнее, тем она свободнее. В ней больше вариантов, щелей, лазеек — СССР в семидесятые был свободнее нынешней России, хотя в нем не было свободы слова, всеобщих выездов за рубеж и ночных клубов, не говоря уж об «Азбуке вкуса». А свободы было больше, потому что система была разнообразнее, интеллектуально богаче, осмысленнее. Можно было поддерживать эту систему, а можно — с ней бороться (сейчас то и другое одинаково противно). Я свободен в той степени, в какой выпадаю из навязанных ролей и ниш, из готовых рубрик, вообще из схем. Валерий Попов как-то сказал: мы все натыкаемся на прутья клетки, а можно же проходить между.

— У Вашего и моего любимого Кушнера есть стихи о том, что приближаться слишком к поэту не надо, что совершенно не стоит знать, что там у Фета было, скажем, с пищеварением, чтобы любить его стихи. Вы, создавая биографии (Пастернака, Окуджавы), приближались. Что Вам стало яснее, что открылось при таком приближении? Кто-то ведь когда-то напишет книгу в ЖЗЛ «Дмитрий Быков» — есть что ему сказать сейчас, от чего предостеречь?

— Да мне повезло с героями — им, в общем, нечего стыдиться. Про меня, я надеюсь, никто и никогда не напишет ЖЗЛ. Во-первых, потому, что — кому интересны поэты позднего Рима? Паре специалистов. А во-вторых — про меня никто ничего не знает: я сделал все возможное, чтобы загородиться текстами. Вот про них и говорят — а также про школу, телевидение, «Поэта и гражданина» и пр. Что там за ними — это уж мое дело, и осведомлены об этом десяток ближайших друзей, одна женщина и, как ни странно, пять-шесть любимых учеников.

— Какой вопрос я Вам не задал? Вариант: когда с Вами разговаривают, наверняка есть вещи, про которые спрашивают беспрестанно — а про что-то спросить не догадываются,  дураки? Про что?

— В принципе есть одна тема, интересующая меня очень серьезно: это — что будет после культуры позитивизма, после Просвещения, после объявленного Блоком (и не только) «крушения гуманизма». Обречены ли мы вернуться в пещеру — или это временное отступление, как Темные века перед Возрождением; и если верно второе — когда это Возрождение будет и с чего начнется? Но это слишком долгий разговор, мало кому интересный, кроме нас с вами.

Беседовал Сергей Волков

Источник: газета «Литература» ИД «Первое сентября», №1, 2012.