Из прошлой фантазии

Валентина Матвеевна Шумарина

Дорогие мои

Опубликовано admin

Ехать пришлось срочно: позвонила старшая сестра, охая, пожаловалась, что разболелась и боится умереть, не увидев меня, самой младшей, ‘’нашего семейного поскрёбыша’’. Эта история продолжалась вот уже который год, с тех пор как Нюся, похоронив мужа, осталась одна. Ехать каждый раз не хотелось: декабрь на дворе, на работе – аврал, новогодние праздники, бег по магазинам с сумками в руках. Хотелось остаться дома, навести чистоту (Новый год всё-таки!) и просто насладиться предпраздничной суетой, от которой устаёшь и в то же время не ощущаешь усталости, потому что каждый раз чего-то ждёшь. Праздника, сказки, чуда.

Я чувствовала свою вину перед сестрой. Она, самая старшая в нашей семье, сама не видевшая жизни, стала для нас и нянькой, и мамой. Ей повезло, потому что жила и работала в городе. Куда бы ни ездила, всегда что-нибудь каждому из нас привезёт такое, что забываешь про все беды. Время-то было хрущёвское: продуктовые карточки, потому что сдавали всё, что выкармливалось и выращивалось; вместо конфет – парёнки из морковки хоть каждый день да столовая ложка сахара на праздничном столе перед каждым ртом.

До города доехала быстро, а там началось… Как будто не было перестройки, дорожной революции – всё оставалось по-старому. Я сидела в старом, видавшем виды автовокзале и жалела себя. Не хотелось ни читать, ни думать, ни жить. Хотелось на какое-то время умереть, а потом проснуться в своём доме на своей любимой кровати.

Время от времени заходили и выходили вместе с морозным воздухом мои спутники по несчастью. Недовольно хлопали злые, обшарпанные двери. По-деловому и нагло, предчувствуя долгую холодную ночь, устраивались на ночлег постоянные обитатели районных вокзалов – бомжи.

Его нельзя было не заметить: и дверь радостно заскрипела, и морозный воздух с тонкой освежающей струйкой французских духов«    «влетел в зал ожидания, и помутневшие от пыли плафоны на стенах и потолке сверкнули яркими глазами. Потому что вошёл он – Миша Олешков. Миша Олешков. Один-единственный, которого в нашей девчачьей компании филологического факультета можно было считать существом противоположного нам пола. Он был ничьим и в то же время нашим. Мы не целовались с ним на студенческих вечеринках, но были влюблены в него все. Миша Олешков. Гитара, песни Ободзинского, хрупкие гвоздички на 8 Марта. Ми – ша О – леш – ков! Очарованный странник, которого никто из нас так и не смог очаровать.

…Однажды он прибежал к нам в общежитие и, влетев, закричал: ‘’Поехали смотреть на Магомаева!’’ И ведь помчались. На «Запорожце» прямо к пансионату «Белый камень», куда должны были доставить после концерта знаменитого Муслима.

А на практике в пионерском лагере, в котором мы, счастливчики, оказались вместе, он опекал нас, как младших сестёр. ‘’Девчонки, только не начинайте курить’’, – озабоченно говорил Мишка, недовольно поглядывая на молоденькую повариху с сигареткой во рту. ‘’Горло болит? Слушай, ты не затягивай!’’ – поучал он и приносил молоко с мёдом.

Сколько лет мы не виделись? Те же потрясающие глаза, тёмно-русые волосы. Словом, русский Ричард Гир. Невероятно, но все прелести мужской красоты совместились в нём одном. Сначала залпом вопросы ‘’Как ты?’’, ‘’Где ты?’’, ‘’С кем?’’. Потом, успокоившись, о серых буднях, о бессонных ночах, о давлении, о больной печени.

– Ты знаешь, – вдруг помутневшим взглядом поглядев на меня, пробормотал он, – осточертело мне всё. Слушай, всем что-то из-под меня надо. И торопливо заговорил как-то по-книжному о духовном кризисе, о смене ценностей, о крахе семьи, об одиночестве. А я смотрела на него и думала: ‘’Да был ли мальчик-то, может, мальчика-то и не было?’’ Предо мной сидел Ричард Гир, обрюзгший, разом постаревший.

Объявили посадку. Мы сели на свои места. Говорить не хотелось. Было холодно. Зима всё-таки.

– Впустите меня! У меня ребёнок маленький!

– Мест нет, гражданочка. Без билета не положено. Покиньте салон автобуса!

– Вот её билет, – услышала я знакомый голос.

Хлопнули двери. Вскрикнул мотор и запел монотонную дорожную песню, согревая моих попутчиков. ‘’Господи, какой человек, какой человек’’, – шептала усевшаяся рядом со мной женщина, укачивая ребёнка. Я закрыла глаза и … увидела Нюсю.

Прости, верный друг моей юности. Прости, сестра моя родная. Простите меня, мои дорогие родители. Господи, очисти грехи наши…

Дина Нар

Кукла

           Она стояла в окне комиссионного магазина. Молчаливая фарфоровая красавица в убранстве королевы. Звали ее Гретхен. Каким ветром занесло ее в провинциальный городишко – скрыто за семью печатями.  Поговаривали, правда, будто куклу с войны привез штабной офицер.

Пройти мимо трофейного чуда не хватало сил, купить – денег. Волшебное окно притягивало и взрослых, и детей.  Женщины любовались нарядом,  с придыханием произнося похожие на сказку слова: «парча», «муслин», «вуаль», «газ», «муар», «панбархат». Девочки постарше воображали себя принцессами, малышки, канюча, теребили мам.

        Кукла была хороша необыкновенно: матовое лицо, карие миндалевидные глаза обрамляли густые ресницы, вьющиеся каштановые волосы локонами спадали до плеч.  Я прилипала к стеклу, рассматривая до мельчайших деталей ее тончайшую белоснежную нижнюю юбку, платье из  «газа, бархата, парчи и муслина», атласные ленты шляпки, шелковые чулки,  кружевные перчатки. Там, за стеклом,  –   роскошь, богатство, сияние украшений, пышность одежды. Здесь, на улице, – немые приметы времени. Там – желанное и милое сердцу создание. Здесь –  тяжелые вздохи, непрерывно рвущиеся из детской груди. Ежедневно десятки маленьких Козетт чувствовали себя глубоко несчастными детьми. Как же им хотелось прижать куклу к себе, лелеять и баловать, холить и нежить, болтать с ней без умолку, делиться  секретами… Сколько трагедий разыгрывалось здесь, сколько слез пролилось! Слезы выкатывались градом и из моих глаз. Их вытекло столько, что можно было умыть  весь город. Сладу со мной никакого не было. Куда бы мы ни шли, ноги сами по солнечней дорожке поворачивали к магазину.

        Поняв, что рыдания – плохой помощник в обретении чуда, я стала уговаривать Гретхен бежать из заточения. Обещала поселить ее в царские хоромы,  непрерывно кормить  своими любимыми  конфетами с марципаном. Все мои сокровища:  заколки и бантики, колечки и часики,  бусы и браслетики, – преподносились к ногам красавицы, заманивая ее в наш дом.  Но  Королевское Величество решительно не  обращало на меня никакого внимания, смотрело надменно поверх моей тихой печали и мольбы.

       Тогда я заболела – простуда или детское горе довели до крупозного воспаления легких. Лечила мама в своей больнице. Она сутками не выходила из нее: пробежится по больным и вновь возвращается ко мне.  Выздороветь   никак не получалось – таяла на глазах. Обезумевшая  мама брала меня на руки и умоляла:

- Помоги мне, дочурка, не уходи. Видишь, все дефицитные лекарства, какие только есть в нашей больнице,  тебе прописали. Потерпи еще немного, скоро станет лучше. А у самой  губы дрожат, руки не слушаются, ноги подкашиваются. Коллеги, как могут, успокаивают  ее, говоря, что крепкий детский организм  непременно победит болезнь.

      Приехал старший брат из большого города – там он учился на художника.  Часами сидел возле кровати. Брал мои горячие ладони и обдувал  холодным воздухом, протирал лоб, пытался кормить с ложечки и потихоньку смахивал слезы. Мама всех святых поминала добрыми словами, просила о помощи и постоянно меня тормошила:

- Скажи, родная, что ты хочешь, я все тебе куплю.

- Ничего не хочу, - мотала я головой. -  Было больно говорить, трудно дышать.

- Знаю, как можно вылечить сестренку, - шепнул маме брат.– Ты побереги ее до утра,  я делом займусь.

      Ночь прошла в бреду и маминых молитвах. Наутро влетает братец, торопливо разворачивает рогожку, достает картину, обрамленную в самодельный багет, и ставит  передо мной. 

- Взгляни, - просит он, - это твоя кукла Гретхен.

      Я во все хворые глаза смотрю на  чудо. Нет… это не кукла – настоящая королева   шагнула в мои больничные покои. Картина еще пахнет невысохшей масляной краской, а мне кажется, что в воздухе разлился запах сирени. Сама Весна распахнула окна в сказочное видение, а руки  Творца выплеснули на холст все то, о чем я мечтала, стоя у витрины.  Гретхен преобразилась. Тонкость, изящество линий, бугристые мазки, мягкие полутона, плавные переходы от одного цвета к другому сделали ее по-настоящему неотразимой. Она стала грациозной, женственной и смотрела на меня  мягким и нежным взглядом.

- Когда же ты успел нарисовать? – всплескивает руками мама.

- Знаешь, все-таки есть добрые люди на свете, -  торопится рассказать брат. -  Прибежал в магазин – продавщица уже собралась уходить. Мне хватило бы и получаса, чтобы подготовить эскиз куклы, а дома перенести  на холст.  Поведал ей о коварной болезни сестренки. Так, купите эту барышню, предлагает она. Нет, отвечаю, мертвые стеклянные глаза игрушки не поднимут на ноги девочку. Они должны быть теплыми, ласковыми, живыми, как у нашей мамы.  Удивилась женщина, взяла куклу, взглянула на нее и говорит: «Надо же! А я и не замечала ее высокомерия. Действительно, взгляд какой-то странный, будто и не смотрит на нас.  Рисуй, сынок, не торопясь, я подожду».

- Мы обязательно купим ту куклу, чего бы нам это ни стоило, - вдруг заявляет  мама, видимо, не выдержав свалившихся на нее потрясений. А у самой реснички опять намокают от нахлынувшего чувства благодарности к  сыну и доброй продавщице.

- Мамочка,  не надо покупать, у меня уже есть портрет, пусть та Гретхен других детей лечит. Может, еще кто нарисует ее с живыми глазами, -   отказываюсь я, светясь счастьем.

      Зашел старый доктор, заведующий отделением, послушал меня через трубочку, постучал по спине, повертел во все стороны и ласково погладил по голове.

- Смотрите-ка, у нашей сударыни и температура стала ниже, и дыхание уже не жесткое, и глазки блестят, значит, кризис миновал, -   радостно восклицает он. -  А что это у тебя в руках? Картина? О, да тут твой братец постарался, а не врачи.

- Ее мамины глаза вылечили, - улыбается старший брат.

Дина Нар

Дети, берегитесь баобабов!

      Лето провожу на даче у брата. Туда же на каникулы слетается ватага его внучат: пятиклассник Денис, третьеклассница Диана, второклассница Марина и совсем взрослая пятилетняя Ритуля-красатуля. Живут они в свободном режиме. Иногда заглядывают в свой список летнего чтения, берут книги и потихоньку почитывают. Временами я испытываю их на прочность, подсовывая нужные произведения или рассказывая семейные легенды и мифы. Казалось бы, спокойная и умиротворенная жизнь нам обеспечена до конца лета, но озорной народ нет-нет, да и подбросит сюрпризы. Один из них запомнился нам надолго.  

        В жаркий июльский день Денис устроил вселенский переполох. Нарисовал плакат «Изба-читальня закрыта. Ушел на фронт!», повесил его на наш зеленый забор и действительно куда-то пропал, даже на обед не явился. Все переполошились.

- Господи! Какой фронт! В округе ни одного врага нет! – причитает Денискина бабушка. 

- Есть-есть! Вы забыли! – вспоминает Ритуська. - Противнуй гусак, наш главный вражина. Может, Денис с ним воюет?

Сбегали на поляну: гусак на месте – Дениса нет! Опросили взрослых и детей – никто не видел. Не на шутку испугались. Сосед-пенсионер дядя Леша на своей «семерке» объехал весь поселок, но мальчишка как сквозь землю провалился.

- Это все твои книги и семейные предания! Начитался-наслушался и решил испытать себя, - в сердцах бросает брат. – Подвиг ему, видишь ли, подавай!

- Что будет? Что будет? Как родителям сообщить, что ребенок пропал? – в полуобморочном состоянии бормочет жена брата. – Надо МЧС вызывать, лес прочесывать.

- Он с турками поехал воевать, - подливают масла в огонь Дианка с Мариной, - вчера смотрели фильм «Турецкий гамбит», так Денис все время кричал: «Вот бы я вам дал! Вот бы дал!»

- Что вы несете, тарзанки! Какие турки? С ними уже полтора века никто не воюет! Дождетесь у меня, выпорю за глупость вашу несусветную, - грозится брат, хватаясь за хворостину.

 А в нашем бабьем воспаленном воображении мелькают ужасы телевизионных картинок: в заложники взяли, украли и в рабство продали, а не дай бог… От общей паники, того и гляди, в сердечном приступе все свалимся, но мудрый дядя Леша находит силы нас успокоить:

 - Остыньте вы, лихоманки, никто вашего Дениса воровать не будет, а если и своруют, то тут же отдадут, да еще и деньги хорошие приплатят.

И вот ближе к трем часам, видим, бежит наш Денис с большим пакетом в руке. Бросились к нему, тормошим, обнимаем, целуем, наперебой кричим:

 - Где же черти тебя носили, поганец? Мы же места себе не находили!

Денис, смущенный неожиданным проявлением заботы и любви, оправдывается.

 - Это… я… это… Планету ходил убирать, - едва отдышавшись, глухо шепчет он.

 - Какую планету? Ты что выдумываешь?

- Ходил на дедушкин речной остров, где он рыбачит и мы отдыхаем, там много всякой грязи, бутылок. Все собрал в мешок и вернулся к приезду мусоросборочной машины. Она ведь в три часа приезжает.

- Плакат-то зачем нарисовал страшный такой – «Ушел на фронт»? – придя в себя, пытаю я племянника.

- Так там фронт и есть, только трудовой. С мусором воевал. Дедушка обещал, что поведет нас на этот остров, вот  и почистил  его. Ты же помнишь рассказ «Маленький принц». Забыла, что там написано? «Встал поутру, умылся, привел себя в порядок – и сразу же приведи в порядок свою планету». Я еще хотел плакат на острове оставить: «Дети! Берегитесь баобабов!» Это про тех, кто свинячит на планете.

Сергей Викторович Ефремцев

Победитель

 «У-у, силища, - прошептал Витька,  -  СО с тендер-конденсацией,  товарный  ФД 1-5-1!»  Что такое конденсация, Витька не знал. Отец объяснял чего-то, да мудрено – не понял. До физики в школе не добрался, война началась. Одно понятно:  паровозы у нас могучие, возят  из Челябы танки на фронт. « Дядя Саша в «тридцатьчетверке» сгорел под Орлом-городом…  папка рассказывал. Вакуированные вон говорят, что кабы танков наших уральских побольше было, хрен бы немец до Москвы и Волги доплюнул.»

На станции не продохнуть – патрули, карболка, «ёжики» с цигарками,  командиры с «Казбеком», угольная пыль, американская краска, пот пилоток,  ял и хром. Колченогий  угол перрона, шелуха старых портянок… Хорошо, когда отец – машинист, иной раз проскочить на пути можно и патрули не указ… Втихушку подобрал пару «бычков» -  папиросой сегодня не угостили.

 Скачет Витька через рельсы - креозот пополам с одуванчиками, крапивницы на железе. До седьмого пути в обход – версты две будет! Мамка велела паёк отцовский принесть – дома жрать нечего. «Я-то ладно, - думает Витёк, - а сестренки? три рта как-никак – прокорми! Я в жёстку чего выиграю, подработаю, месняриков продам-поменяю, гольянов  наловлю. Скоро ягоды пойдут, грибы…  Опять-таки в ремеслуху определили… сапожное дело самое верное… не до школы теперь… Четвертый год война идет…  Это ж какую прорву танков отец на фронт перевез! – остановился даже, подсчитывая. - Дивизию? Две?..  Награду  отцу посулили боевую, хоть и не на фронте: под бомбами составы водил,  «мессеры» паровоз лупцевали… Уцелел…»

- Эй, архаровец, мимо летишь! – гудок сверху.

- Здравствуй, батя! Я вот…

- Знаю… на-ка вот, держи, - сунул «тридцатку» и сверток протянул, - неси домой…  Слышь, Витёк, наши-то, говорят, германца попёрли. Чуешь?..

- Чую… Захаровым сегодня похоронку принесли.

- Неужто на самого?

- Нет, на дядю Ивана.

- Стало быть, без сыновей Катерина Васильевна осталась… 

Что-то еще сказал отец, -  Витька не расслышал. «У-у!» - подходил маневровый, надо было возвращаться. За разуваевскими бараками окликнули: «Эй, пацан!» Витька оглянулся, прикинул: «Не жиган, по голосу  -  меня не старше. Заломаю, если что… не отберет.»

-  Чё надо?

- Погоди! Подскажи, где тут у вас что…

- Ну…  - теперь Витька уже не сомневался, что этот, щуплый, не соперник. Так, - сопля соплёй.

«Сопля», помахивая котелком, вышел на припёк, на груди блеснуло. «Ни хрена себе!»

- Понимаешь, заблудился я… шпалы, штабеля, бараки… мне бы кипятка набрать.

- Ты чё, воевал?

- Воевал. «За отвагу» видишь? Списали вот… на учебу еду. Все равно в армию вернусь, еще командиром стану, - паренек улыбнулся. – Тебя как зовут?

- Витька…  Пойдем, покажу…

«Погодки… я вот дальше Колупаевки да станции  не бывал. А он на фронте… Через три месяца четырнадцать будет… - остановился, достал «бычок», послюнил, - дёрнем!..»

Дёрнул Витька через неделю.  Маршевикам понравился – пособили.  Вагоны, ящики, буксы, теплушки, нары – до слез, до ломоты и звона в ушах. Когда через Волгу перевалили, радость широкой воды-свободы быстро кончилась.  Каша в глотке стыла. Песни стихли, сибиряки-уральцы как пришибленные:  глухой мат и снова тишина. Только колеса на подъеме чуть постукивают да вороны кричат-перелётывают. Гарь. Кирпич битый.

На Узловой приспичило – выскочил, а патруль – вот он: «Стой!» Разбираться не стали( пятый за сегодня) – дали по шее, под задницу пару раз и привет! Давай-ка, родной, обратно  – прифронтовая полоса! Сдали какому-то усатому…

Вот дома… это тебе не Узловая! Батя как раз из рейса( ему уже начальство сообщило): «Вояка хренов! А ну, сымай штаны, в бога душу твою мать! На кого девчонок бросил?» А сестренки рядом – в три голоса воют, жалеют, дурынды... Мамкины затрещины – саечки, батькин ремень  -  две недели ни сесть ни встать  -  память.

Опять крапивницы на рельсах, одуванчики по откосу, американская краска и креозот… «Эй, Витька!.. Не знаешь, что ли…» - крик  снесло в сторону. Гудок, другой, третий… все паровозы на станции, а там и заводские! Витька оглох, одурел, наконец  понял-захлебнулся…

 Через неделю сосед вернулся, Захаров. Катерины Васильевны муж.  Пришел к отцу поздороваться. Сидят, про «там» и «здесь» вспоминают. Поминают. «Трех сынов война забрала... как и не было». У мамки слезы ручьем – суетится - потчует. После третьей отец про Витьку рассказал. Захаров затянулся, дымом махорочным в усы пыхнул: « А ну,  покажь героя! Вырос, значит?» Подвела мамка к столу, по затылку шлепнула: вот он, наказанье мое!  А сосед Витьке в глаза посмотрел, налил полстакана – пей!  «Правильный парень у вас, мои-то такие же… И  запомни, - говорит, -  ты тоже победитель!» Витька первый раз сидел за столом со взрослыми. На равных. Отец не шпынял, мать по плечу поглаживала. Не от водки он ошалел – от доверия.

Елена Баталова

Ключ

 Каждые выходные у меня радость. Еду в деревню, в дом на высоком берегу реки. И дорога праздник. Красиво. У деревни Коротаново непременно остановка. Там набираем воду из родника. Иногда бывает очередь: дальнобойщики с флягами, дачники с бутылями, крестьяне на лошадях с ведрами. Все здороваются. Хорошо. Ключик огорожен бревнами. Над ним деревянная крыша. Все покосилось и подгнило. Но родник живой и чистый всегда, даже в лютые морозы.

Знаю, что живые источники всегда особо почитались: водосвятие в праздники, и огни свечей благодарственные, и чистота  вокруг.

Легко определилось намерение поступка: вот станет немного посвободнее с деньгами, обязательно найду людей с умными руками, чтобы поменяли сруб и крышу, сама вычищу землю  от мусора.

И все сбылось. Раньше, чем предполагала.

В начале лета  кто-то разобрал крышу и разнес бревна сруба, родник притих и почти ушел в песок. Землю вычистили. Потом заасфальтировали тропинку и сделали лесенку-спуск. Рядом с родником появился временный столик и котелок над кострищем. На столбе бутыль для денег, прикрытая мраморной плиточкой. На пластике надпись: «На возрождение Казачьего родника».

Автор поступка – казак, похожий на шолоховского  Степана Мелехова, с пшеничными усами, приземистый, рассудительный. Делает все сам. Говорит, обращался к местным властям, но денег у них нет. А надо мрамор из Коелги привезти, забетонировать дно, выложить стеночки. Из каменных кусков вручную надо выточить изогнутые кирпичики, чтобы круг получился.  И потихоньку все ладится. В середине выложен казачий крест.

Осталось сделать кров. Говорит, с какого-то завода мужики обещали сделать прозрачную сферу. На ней будет непременно выгравировано: «Казачьему роду нет переводу». 

 P.S.  

История имела неожиданное продолжение. В августе  появилась статья в газете «Комсомольская правда» под заголовком «Деревенский смутьян решил поссорить православных и мусульман». С первой полосы крупными буквами расплескивалось негодование. Как так? Ни с кем не посоветовался казак! Самочинно дал название роднику! Без ведома властей и земляков ведет стройку! Еще и традиции религиозные нарушает! Как будут брать воду мусульмане, если на дне выложен казачий православный крест?!  Веками жили вместе, а тут!..

И правда жизни восторжествовала. Родник начал мутнеть. То ли что-то при кладке фундамента казак  нарушил, то ли вода почувствовала раздор…

Крыши над родником еще не было. Да, видно, из-за религиозных разборок не до нее уж было. Православный крест разобрали. Дно стало просто каменисто-песчаное. Аккуратную кладку стали проверять на прочность. Она слегка поддалась. Несколько кирпичиков со стен энтузиастам удалось выковырять.

Пусть разруха! Зато дружная!

P.P.S.

Осенью крыша все-таки появилась. Правда, без гравировки. Кладка восстановлена. Отток поправлен. Вода живая.

Все-таки нет переводу казачьему роду.   

 Елена Баталова

Груша

Иногда с мужем  гуляем по Кировке. Непременно заходим в художественные салоны, смотрим на картины. Нравится  многое из живописного рукоделия, но редко что впечатляет по-настоящему. И вот однажды блуждали взглядами в разных направлениях по выставленным на продажу пейзажам, натюрмортам и вдруг, не сговариваясь, встречаемся в одном месте, одновременно тыкаем пальцами в картину, переглядываемся и выдыхаем восхищенное «О!». 

Груша! Настоящая! Написана маслом. Лежит на тележке. Огромная, таких не бывает! Кажется, ткни холст, и она истечет сладким соком. Чуть кривобокая, она всю тележку заняла, просто разлеглась на ней. К тележке, к сочному боку груши лесенка приставлена. Все маленькое по сравнению с ней. Домовитая такая груша, ладная, хозяйственная. Такой груши на всю зиму хватит.

Конечно, приценились. Конечно, дороговата показалась груша. И вообще, жить без картины вполне возможно,  достаточно полюбоваться,  сохранить впечатление и все такое… 

Но начались долгие зимние вечера с грушей без ее присутствия. За ужином, когда всё порассказали друг другу, дочка просила: «Теперь давайте про грушу».  И начиналось восхищенное: «Ах, что за груша!»

Перед Новым годом пришла печаль в  разговоры о груше. Сначала дочка сообщила: «В художественном салоне продавщица сказала, что нет и не было никакой груши». И со слезами: «Я же подарить вам хотела…» После расспросов о салоне - облегченный выдох мужа: «Салон не тот. Наша груша в другом». Они пошли туда  в один день, тайно друг от друга, с твердым намерением: грушу надо срочно брать.

За ужином  оба констатировали печальный факт. Дня на три опоздали. Продали грушу. Эх, до чего славная груша была!

Конечно, сами виноваты. Чего разговоры-то долгие было вести?

А кто купил, что он в груше понимает? Разве объяснили ему, что это не картина никакая. Это – ГРУША! А он взял и увел ее, как цыган коня.

И груша тоже хороша! Доверчивая и глупая. Дурочка! С кем ушла? Куда? Должна же понимать! Ведь решили жить под одной крышей…

Печаль я  разделила формально. 

Три дня назад, снежным зимним вечером груша тайно была куплена мной.   Завернутая в белую простыню, она томилась до самой чудесной  в жизни новогодней ночи,  спрятанная  за шкафом.

Антон Орел

Ты проиграл…

2011 год.Нью-Йорк.12 часов 47 минут.
         16 этаж. Спустившись с балкона на карниз и пройдясь по нему, Джонатан осмотрелся: сверху было лазурное небо, необычно лазурное, таким он его не видел ни разу, за двадцать два  года своей жизни. Снизу множество бесконечно сигналящих машин, спереди окна серого здания, такого же серого, как и то, на карнизе которого стоял Джон, собственно, как и все дома этого безжизненного города.
       Было не страшно, почему-то было не страшно, наверное,  оттого что карниз был настолько широкий, что стопы юноши стояли на нем твердо. Пройдя еще пять метров вдоль  стены, он завернул за угол. Даже оттуда ему слышались дикие удары тяжелых сапог в дверь, ругань, снова ужас стал пробираться в его сердце резкими скачками, Джона трясло, как трясет человека, который знает свою судьбу, знает, что скоро он умрет, но слепо ищет выход, зная, что уже не найдет. Остался только страх, всего остального больше не существовало. И тут, карниз стал плавно уходить из-под ног, словно вдвигаться в стену. Что то взорвалось, яркая вспышка полыхнула в окне дома, но все это было  уже совсем не важно, потому что Джонатан Камм, двадцати двух лет от рождения, летел вниз.

Глава 1
         Джонатан очнулся в полной темноте, точнее он сразу и не понял: очнулся он  или до сих пор без сознания. Он ничего не понимал и не помнил. Последнее, что осталось в его памяти, как асфальт стремительно приближался к нему. Над этим стоило поразмыслить, но как только он сел, закрыл глаза, сосредоточился и начал думать, кто-то из темноты резко сказал: "Имя". Джон резко вскочил на ноги и начал вертеть головой. Тишина, и как будто сзади снова раздался жесткий, сухой, безжизненный голос:
-Назовите своё имя!
-Джонатан Камм, -робко ответил Джон.
-Цель прибытия?
-Какая цель? Кто вы? Где я? Почему так темно?
-Цель прибытия ясна. Приятного путешествия.
-Какого путешествия? О чем Вы? Где я?

       Внезапно немного посветлело, повеяло свежестью и послышался рев волны, в полусумраке Джон увидел море, бескрайнее волнующееся море. Сняв кеды, он по колено зашел в воду и посмотрел вдаль. Ничего не было видно, и он неторопливо пошел вдоль берега."Где я? Что делать?"- все время вертелось в его голове. За своими размышлениями он совсем не заметил, как начало светать. Вынырнул из омута своих мыслей он ближе к полудню, тогда он и осмотрелся. Он все еще был на берегу моря,  вдоль которого росла огромная скала, почему-то абсолютно гладкая и теплая. Джон сел на песок, облокотившись на скалу, и посмотрел на небо. Оно было молочно-белым, но на нем было три солнца, которые находились симметрично друг друга. Залюбовавшись причудливым зрелищем, он не заметил, как заснул. Когда  проснулся, было
уже темно. Перед ним была разостлана маленькая скатерть, на которой стояла огромная кружка с чем-то белым. Попробовав, Джон понял, что это молоко, и с жадностью начал пить. Как только последние капли скатились из кружки в рот Джона, снова, будто из ниоткуда, раздался жесткий голос, очевидно, тот же самый, что и был в начале этого удивительного приключения.
-Как Вам первый день пребывания в нашем мире?
-Что значит в "нашем"?
-Вижу, первый день прошел для Вас без всякой пользы. Приятного путешествия!
-Что? Кто вы? А что я должен понять?
Но ответила ему вновь лишь тишина. Нужно было что-то решать, потому что Джон рисковал остаться здесь навечно, без каких-либо перспектив. Он решил, что будет двигаться вдоль моря и снова ждать этот загадочный голос из ниоткуда.

Глава 2
   Следующий день пребывания в мире загадочного голоса снова оказался бесцельным. Несколько раз засыпая, Джон, во сне видел только звезды, а просыпаясь, - скатерть, кружку с молоком и снова слышал голос, который повторял одно и то же, вне зависимости от того, что говорил Джонатан.
На третий день, когда Джон уже потерял надежду что-либо понять и окончательно обезумел от бессилия, море взбунтовалось, три солнца вдруг погасли, и стало так темно, что он не понимал, где что находится. Нарастающий гул волн глушил его и, потеряв ориентацию, Джон сел на песок. Внезапно три солнца снова загорелись, море стихло, и панорама стала такой же, какая и была минут десять назад, за исключением одного. Из моря неторопливо кто-то выходил. Сначала над водой показалась причудливая шляпа, похожая на колпак, потом голова, полностью покрытая седыми волосами. Опешив от неадекватности происходящего, Джон пополз назад, и, когда он уткнулся в теплую скалу, старец уже вышел из воды по колено, повернулся к Джону спиной и сел. Подумав, что это мираж, юноша уже хотел встать и пойти дальше, но старец что-то сказал. Поборов шестое чувство, которое приказывало ему уйти отсюда, Джон подошел к незнакомцу. Старик не обратил на него внимания и продолжал смотреть куда-то за линию горизонта, непрерывно что-то шепча.
-Кто Вы?- решившись начать первым разговор, спросил Джон.
-Мое имя, не для твоих ушей, но ты можешь звать меня Мудрец.
-Откуда вы? Как Вы вышли из моря?
Мудрец промолчал.
-Где я? Что это? Как отсюда выйти?
-Познание в вечности. Иди только вперед. Там узнаешь все.
-А что можно еще куда-то пойти, кроме как вперед?
-Можно идти туда, куда хочешь, но ты должен идти только вперед, если хочешь узнать то, что тебе интересно.
-То есть можно идти даже в море?
-Можно, но ты попадешь назад. Ведь ВСЕ вышло именно из моря. Море-это прошлое.
-А все-таки где я?
Мудрец не ответил на этот вопрос. Он встал, и пошел вперед, с каждым шагом заходя все глубже и глубже в толщу воды. Джон, боясь потерять своего единственного собеседника, побежал за ним, но уже через три шага вода скрыла его, и он, боясь утонуть, вылез на берег, и пошел в ту сторону, куда сказал ему старец,  - вперед.
        Примерно через четыре  часа после встречи с Мудрецом, Джон начал замечать, что скала, которая сопровождала его с самого начала путешествия, начала неумолимо  приближаться к воде, и с каждым шагом это становилось все заметнее. Через метров двести он увидел, как скала коснулась края воды, и рядом с этим тандемом 2-х стихий  была пещера. Было очевидно, что дальше путь пролегал через нее.
        В пещере была кромешная тьма, но пол был абсолютно гладкий, да и сама пещера пролегала напрямую через массивные породы неизвестного камня. В скором  времени Джону пришлось идти в полной темноте, и тогда он снова услышал голос, но было в нем что-то новое, голос как будто подобрел.
-Как Вам в "нашем" мире?
-Прекрасно. По-моему вы меня не выпустите, пока я не сделаю чего-то особенного, собственно, из-за этого я и здесь, не так ли?
-Совершенно так. Вы должны оказать помощь.
-Кому же? Да что я могу? Я обычный парень....
-Себе.
Мне не нужна помощь.
-Вижу вы еще не достигли понимания. Приятного путешествия.
Сразу после того, как эхо затихло, впереди показался свет. Ускорив темп, Джон двинулся к нему.

 Глава 3
        Когда Джон выбежал из пещеры, ослепленный светом, он стоял несколько мгновений, и за это время масса новых ощущений навалилась на него. Прохладному сырому  воздуху пещеры вдруг пришел на смену горячий сухой ветер. Открыв глаза, Джон увидел пустыню. Желтый свет ослеплял, а горячий воздух обжигал легкие. Поняв, что в пещере намного уютнее, юноша обернулся и уже хотел зайти в полутень пещеры, но входа не было. Вообще ничего не было. Он стоял в низине между барханами, и ничего похожего на скалу, море, которое должно было виднеться вдали или хотя бы входа в пещеру, не было. Страх снова овладел юношей, но, вспомнив слова старика, вышедшего из моря, он пошел туда, куда глаза глядят, надеясь хотя бы в дальнейшем что-нибудь понять.
Через час бесцельной прогулки по жаркой пустыне начал дуть ветер, с нарастающей силой. С каждой секундой ветер становился все сильнее и поднимал с собой все больше песка. Когда Джон совсем перестал что-либо видеть, перед ним начала расти песчаная горка, когда она достигла его роста, песок упал, и перед юношей стоял старец. В этот же момент буря прекратилась. Джонатан стал рассматривать старца, не решаясь заговорить. Он был одет в те же самые лохмотья, что и раньше, но что-то в нем было не так...У старика не было зрачков. Он смотрел в пустоту двумя уродливыми бельмами.
-Кем был твой дед?- спросил старец.
-Я не знаю. Мне нет до него дела. Он умер задолго до моего рождения.
-И тебе никогда не было интересно, чем он занимался?
-Говорю же: нет! Что за глупые вопросы?
-Твой дед работал в полевом госпитале и не раз выезжал в горячие точки, чтобы лечить тяжелораненых. Он спасал жизни сотням людей и считал, что так и нужно, что это его долг.
-Ну и что? Какая мне разница?
-Тебе действительно не интересно слушать про твоих предков?
-Нет. Скажи лучше, куда мне идти?
Не сказав более ни слова, старик превратился в песчаную скульптуру и рассыпался. В этот же момент снова началась песчаная буря, песок резал Джону глаза и щипал кожу. Он натянул футболку на лицо и сел на песок. Буря кончилась через 10 минут. Сняв футболку,  Джон заметил, что  находится уже далеко не в пустыне...

Глава 4
        &#65279. Сразу стало легко дышать. Юноша лежал в полутени какого-то высокого дерева. Осмотревшись, он понял, что находится в лесу. Кроны деревьев закрывали его от  яркого солнца, но свет все равно проходил через них, и Джон отчетливо видел каждое дерево. Решив последовать самому первому совету Мудреца, он просто пошел вперед, разглядывая необычную панораму. Примерно через полчаса он услышал шум борьбы, рычание и жалобный вой. Ускорив шаг, герой приближался к источнику этих странных звуков. Когда он подошел почти вплотную, он увидел, как волк убивает собаку. Собака породы лайка. С очень голубыми, холодными глазами. Она была похожа на Джесси. Джесси - собака Джона, которую ему подарили на его 10-ый день рождения.  Подарил отец, когда еще был жив.
      Волк почти убил бедное животное, но, заметив приближающегося человека, испугался и, заскулив, убежал. Собака лежала на боку, у нее была перекушена шея. Рана была несмертельная, но зверь очень сильно мучился. Юноша сел на колени рядом с собакой, и кто-то мягко положил руку на его плечо. Оглянувшись, Джон увидел Мудреца, который улыбался и протягивал ему кинжал.
-Зачем?
-Если хочешь, ты можешь добить её.
-Но она выживет, если ей помочь...
-Знаешь, это твой выбор: убить её или оставить в живых, но я должен тебе сказать, дольше твой путь пройдет через горы, где будет очень холодно...
-Ты предлагаешь мне снять с нее шкуру?
Все еще держа в руке  кинжал, старец улыбнулся. Зло блеснули белки глаз. Поколебавшись, Джон дрожащей рукой взял оружие. Собака скулила, но лежала
смирно и даже не пыталась вырваться. Теплая кровь потекла по руке. Сердце животного застыло навсегда. Юноша, почти плача, сделал надрез на животе...
       Снять шкуру ему не удалось, он сделал в ней много маленьких дырок по неосторожности, а половину вообще отрезал, пытался чистить шкуру изнутри. Глупо вышло. Протерев руки об мох и траву, Джонатану ничего не оставалось, как идти дальше, вглубь леса.

Глава  5
    10 минут. Вообще может ли кто-нибудь сказать,10 минут - это много или мало? Думаю, что да, но ответы будут разные. Очень разные. Попытаемся-таки разобраться в этом.
     Итак, 10 минут. Что же мы знаем о них? Собственно, ничего, всего лишь, что это 600 секунд. Секунда-это мало. А если 600 раз взять по мало, то и получится мало. Значит, 600 секунд - это мало. Приходим к выводу, что и 10 минут - это мало. Именно тем, что 600 секунд - это мало, мы и пользуемся, когда, например, договариваемся о встрече. Мы говорим:"Встретимся через 10 минут".Или когда человек на свидание опаздывает, он говорит:"Ну я всего на 10 минут опоздал".То есть 10 минут используют для того, чтобы показать, какой это ничтожный промежуток времени. Да и звучит 10 минут как-то "мало". А если рассмотреть 10 минут с другой стороны? Например, со стороны часа.10 минут это 1/6 часа, а час - это уже многовато, а если мы скажем кому-нибудь: "Давай встретимся через 1/6 часа",то человеку будет казаться, что встретятся они уже не всего
лишь через 10 минут, а через целых 10 минут! В общем,  хватит играть с глупой мыслью,  глупыми словами.
        Через 10 минут лес начал редеть. Деревья стали ниже, и кроны становились менее плотными. Свет Солнц все больше и больше просачивался через листья. Привыкнув к резким переменам в этом мире, Джон понял, что скора появится что- то новое, которое снова подкинет ему проблем или мыслей для размышления. Очень скоро деревья совсем исчезли, и появились три  дороги. Они все были сделаны из стекла, но стекло было не прозрачное. И у каждой дороги был свой цвет. Та, которая вела вперед, была белая. Дорога, ведущая налево, была зеленая, последняя была сделана из красного стекла. На пересечении всех трех путей сидел Мудрец в позе лотоса. Теперь глаз не было вообще, вместо них была черная, сосущая пустота.

-Ну и куда мне идти?
-А куда ты хочешь?
Туда, куда я хочу, эти дороги не ведут.
-Откуда ты знаешь?
-Я только предположил.
-Ну раз тебе без разницы куда идти, иди по любой.
-А куда они ведут?
-Все они ведут в одно и то же место.
-Тогда почему их три?
-Я не знаю.
-Я не верю.
-А я не знаю. Ты зря теряешь время, я больше ничего тебе не скажу.
-Слушай, а тебя можно убить?
-Попробуй.
-Как-то не хочется.
-Тогда зачем спросил?
-Я пошел.
Мудрый старец обратился в камень. Когда Джон подошел и потрогал, скульптура была теплая.
"Уже не впечатляет, уже привык!"- подумал юноша,- и пошел по зеленой дороге, которая вела налево.
******************************************************************
      Темнота. Пока Джон шел по зеленой дороге, он был в себе. Размышляя на счет последнего разговора с Мудрецом, он не заметил, как снова стало темно.
-Ты подошел к завершающему этапу своего путешествия.
-Получается старик не врал, когда говорил, что дорога меня приведет к тому, что я хочу.
-Не обольщайся. Тебе осталось пройти как минимум одно, еще одно испытание.
-Какое ?
-Сейчас все узнаешь.
Темнота исчезла, Джонатан оказался между двух скал, расстояние между ними было около метра. Перед ним сидел Мудрец, в той же позе, как и при выборе дороги.
-Ну и что сейчас я должен сделать?
-Ты ничего не должен делать. Ты ничего не хочешь у меня спросить?
-Хочу. Кто этот голос, которой всегда появляется только в темноте?
-Это я. Более того, эти скалы-я. Море-я. Дороги-я.
-Но как!?Я не понимаю?
-Джон, даже ты- это я. Сейчас твое пребывание здесь закончится. Выбор за тобой. Хлопок, юноша оказался над землей метрах в двадцати и стремительно начал падать.Смерть приближалась с каждой секундой быстрее, и когда до земли осталось меньше метра, раздался хлопок.

Наутро
        2011 год.Нью-Йорк.13 часов 28 минут.
    Джон проснулся от звонка  мобильного телефона. Он лежал на полу, в квартире, которую снимал.  Снимал, потому что  дом, где жили его родители, был слишком далеко от университета, где он учился. Звонила мама.
-Привет, дорогой. Как ты?
-Все нормально, мам.
-Как здоровье?
-Отстань. Что тебе нужно? Ты не звонила целый год.
-Я соскучилась.
-Научись врать
Короткие гудки. Джон сбросил трубку. Снова позвонил телефон, теперь домашний. Он стоял на тумбочке, и юноше пришлось встать, чтобы ответить на звонок.
-Джонатан Камм?
-Да, это я.
-Вы исключены из университета ***,за непосещаемость. Кроме того вы подозреваетесь в хранении и продаже наркотиков ученикам нашего учебного заведения. Всего наилучшего!
На тумбочке рядом с телефоном были две дороги кокаина.

"Значит, это был сон...Или глюк..."- промелькнула в голове у Джона:"Что же, терять уже нечего, мать не поможет, из университета выгнали…»
           Тело нашли на следующий день. Мать, взбешенная ответом Джона, приехала к нему, и когда не смогла открыть дверь, вызвала пожарных. Те сняли дверь и нашли тело. Он умер от передозировки. На его лице была беспечная улыбка. А рядом с ним лежала бумажка, на которой было написано: "Ты проиграл".

                                                                                                                    

Ты выиграл!

Опубликовано Лика в сб., 2011-01-08 15:10.

Наслышана была про рассказ. Прочитала. Он уже почти месяц живет, а я не знала. Спасибо автору. Это событие в антологии. Ты проиграл? Герой, да. Автор выиграл. Надо же, как неожиданно и сильно. Это жизнь - не жизнь? На грани - за гранью? На пределе - за пределом? И этот шаг не по канату - по лезвию... В рискованном балансировании поражает погружение в неподвижное время - море. В нем дед, о котором узнает герой. И на лезвии бритвы равнодушие. Мнимое. Реальное - потрясение от того, что это было, а он не знал и не хотел знать. И любовь матери, жесткое "не ври"- это тоже реальное. И привязанность к собаке, и кровь, и дыры в шкуре... Что-то невероятное! Ты как это знаешь, мальчик?! Без иронии спрашиваю -восклицаю. Или это только на излете детства возможно так развернуть жизнь в одно мгновение - падение? Какой ангел нашептал этот ужас и красоту невероятную? Рассказ, конечно, про ощущение жизни. Если написал это, не разбился насмерть, все будет. А в общем, уже есть. Это и ощущение тяжелой воды, горячего песка, и осознание своего беспамятства, и чувство своей кровной связи со всем и со всеми. И надо же! Как пронзительно в трагическом финале звучит мелодия: "Жить все-таки стоит, и всё будет".

Сергей Шаргунов

Прекрасная Настена

Ей восемьдесят пять.

Она говорит оригинально, но словно бы стилизаторски, игриво.

Она всему рада.

Южное «хэканье». Проказливый, сварливый говорок. Крохотная, с желтым прокопченным мелким лицом. Похожа на позднюю лесную ягоду земляники, старую, сухую, никем не замеченную, но впитавшую огромное солнце. Носит ветхие одежки, притом пестренькие. Из морщин лукаво и простосердечно щурятся глаза, голубоватые, выцветшие. И даже в этом тонком и стертом цвете глаз, некогда синих, живет сила. Скрытая сила и в тельце ее, сухом и сгорбленном.

Она родилась в деревне в Воронежской области в большой семье. Дядьку с семьей сослали. Работала в колхозе. Застала оккупацию. Рассказывает: летом все вышли из домов, собрались на окраине села и смотрели, как идут фрицы. Одни стояли. Другие к ним шли. Среди зеленого поля. Пришли, и стали жить в их селе. Однажды немец, шагнув во двор, зачем-то потащил ее в сад позади дома. «Снасильничать или как обидеть, кто ж его знает. Я от страха язык проглотила». Их увидела в окно ее мать, выскочила и стала криком его стыдить. Он не знал русского, однако под громким градом мгновенно капитулировал и исчез. Перед тем, как оставить село, немцы собрали всех у школы. И бросили. «Может погубить хотели, да не успели»,— Настя смеется махоньким ртом.

Да, я вот сейчас пишу и понимаю яснее: она нарочито говорит блаженно, голосом и языком вплетаясь в простонародную старину. «Пожечь нас, небось, хотели, да огня не сыскалось». Народ стоял, стоял, топтался и мягко гудел под большим небом, а потом влетели свои. Освободители.

Подросшая Настя уехала в Москву. Крестьянка, она работала на стройке. Рыла ямы, клала дороги, таскали тяжести. «Какая я крепкая была, ух! Лось! Мышца была во! И девчонки-бабенки все мы крепкие были! Все мы были работящие. Жили в общежитии, дружили — не тужили. Весело жилось. Смеялись, песни пели». Она не жалуется на пудовую жизнь. Она рассказывает мечтательно и с некоторым вызовом. Да-да, она хвастается.

Настя мало спит и мало ест. «Бери, что попало, и молоти! Я все ем, раз в день — набила брюхо, и — слава Богу». Какое уж брюхо? — думаю в ответ. Какое брюхо у этого летучего тонкого создания?

Настена беспокойная, юркая. Нервный тик изредка передергивает желтое лицо, но для меня это задорное подмигивание из дальних времен ее молодости — так утреннее солнце прыгает по стеклам высоток. Множество утр из тех лет впитались в нее и стали ее органикой.

Она не была замужем. Совершенно очевидно: от этого не страдает.

Она всей душой в монастыре — сначала крестьянском, потом рабочем — где служила верой и правдой, и синим взором, и каменной мышцей. Душа ее легкая, как птичка. Имя «Настя», «Настена», «Настенька» идет ей, как маленькой девочке, в которую она снова превратилась на старости лет. На детское имя отзывается без обид. Живо и звучно: «Чевой?»

Я, правда, добавляю: «баба Настя». Летом, когда мой сын на даче, старушка приходит из соседнего дома, и с ним играет. Она помогает с ним, возится, лучшее развлечение для него она, «Настя!», которую он требует бесцеремонно и понукает. «Баба Настя»,— поправляю я Ваню, и говорю: «Баба Настя, вы с ним построже!». Она выполняет все его приказы, им умиляясь и восхищаясь. Позволяет кутать себя в одеяла, скрываясь под ними целиком, или бить медвежонком по голове. Ваня щиплет ее за щеку, оттягивая кожу. «На горшках!» — кричит он перенятое от нее слово. Она гнется и без того согбенная, и, оседлав старушку, трехлетний ребенок скачет, барабаня ее кулачками по шее. На лице у Насти, сосредоточенном и покрасневшем,— удовольствие. «Ты маленького не ругай. А то напугаешь! — учит она.— С ними надо-то по любовному!».

Баба Настя приходит в дом не одна. С Любой.

Кто ей Люба? Дочка. Любе уже восемь.

Если бы не она — баба Настя вряд ли переехала бы из Москвы сюда в дом, доставшийся от покойного брата.

Люба — дочка соседей по Москве. Муж и жена пили, пока не превратились в животных. Девочке было пять, когда ее отец погиб, тело нашли битое и замерзшее. А мать стала выбираться с ней в город — побираться. Скоро она заставляла дочку в одиночку выходить на промысел — петь песни и клянчить подаяние. Мать напивалась, лупила дочь или пропадала сутками, и баба Настя забирала Любу к себе. Отмывала, кормила, играла. Она специально для девочки покупала книжки и сама, читая не очень хорошо, иной раз по складам, учила ее грамоте. Купила куклу и мяч.

Люба пела песню «Вот кто-то с горочки спустился», с которой обычно ходила по электричкам. Или с диким смехом скакала девочка, долбя мячом с размаху, так что он взлетал от пола до потолка, но смех сменялся плачем и воплем: «Не отдавай меня!», если приходила мать.

Можно ли было лишить эту мать родительских прав?

Баба Настя пробовала, зашла к местному участковому, но так ничего и не сдвинулось.

Потом у Любы, ей уже было шесть, завелись вши, и баба Настя, знакомая с народной мудростью, втирала ей в голову клюкву. Настя вывела вшей, хотя и к ней они прицепились. Пришлось и на себя лить клюквенный сок. В то время Любина мать слегла в больницу, а когда вернулась — напилась и поколотила дочь.

На следующее утро старушка решилась.

Она собрала мешок и вдвоем, старая и малая, потащили его на вокзал, такое знакомое для Любы место. Они сели в электричку, старая, у которой сбивалось дыхание, но тик веселья передергивал лицо и малая, у которой ссадина запеклась на губе.

Баба Настя готовилась к этому переезду загодя — дом в поселке был готов к новым обитателям.

Отдельная история, как мать все-таки лишили родительских прав (потом она пропила квартиру и следы ее теряются), как девочка пошла в сельскую школу, как баба Настя — в возрасте восьмидесяти трех — ее удочерила. Стала матерью на девятом десятке! А? Круто, да? Впрочем, Люба зовет ее не «мама», а «баба», как и я.

Они сдают квартиру в Москве, развели кур. Приходят летом в мой дом напротив. Баба Настя прихватывает обязательный гостинец — пяток яиц в пакетике. Она самозабвенно играется с моим сыном, а Люба спрашивает вежливо и насуплено: «Можно почитать?». Читает недетские книги. Стендаля, Лескова. В классе она читает лучше всех. Баба Настя ее научила: «Ученый человек — далеко пойдет». Иногда за этой ранней девочкиной серьезностью мне мерещится нечто зловещее, непредсказуемое. Вероятно, только мерещится.

Люба много шалила первый год жизни в поселке, даже убежала как-то на полдня в лес и баба Настя с ног сбилась, ее разыскивая. Но то ли жертвенный свет «бабы», то ли здоровый быт, резко отличный от прошлого, что-то смягчило девочку и сделало одновременно строгой. А может быть, она чувствует, что приемная мать не вечна, и поэтому скорее стремится стать большой.

Едва ли современная женщина может повторить бодрый и святой вариант судьбы бабы Насти. И надо ли? Ведь кроме апологии Настены, возможно и другое понимание: в чем-то она еще и жертва эпохи, когда и горечь принимали за мед, а горе за радость.

Но для меня лично важно, что за этой бодрой святостью — явное присутствие духа и доброго делания. Едва ли Люба в распахнувшемся пространстве жизни будет всегда примерницей. Но интересно, что баба Настя совсем лишена грустных предчувствий и раздумий. Кажется, она фаталист — баба Настя. Она играет свою роль, истово, без запинки, как заведенная.

«Слушай Люба, не моргай! Смотри за сынком евонным, учись, сама мамкой будешь!».

Исполнив театральную реплику, старушка смеется, семенит, машет ручкой, костистой, но жилистой, и видится взмах той же ее руки, но давным-давно — топором, киркой, молотком.

ТОЧКА ВОЗВРАТА

Опубликовано komaks

Мне восемь лет и мы с родителями в отпуске на море. В последний день
отдыха, папа купил мне самолет. Я выканючивал его весь месяц.
Ослепительно красивый, с винтами на крыльях. Его нужно было крутить на
леске вокруг себя и самолетик, стрекоча пропеллерами, кружил голову до
тошноты.
Сели в поезд. Нам попался последний вагон. Я вышел в задний тамбур, и
мне пришла в голову дикая авантюра: что если привязать самолет к поезду?
Полетит или нет? У меня был моток тоненькой лески. Выскочил из вагона,
прибежал в конец, вскарабкался с торца и наскоро привязал к двери. В
последнюю секунду успел запрыгнуть обратно и поезд пошел. Вначале
самолет тащился, подпрыгивая на шпалах, его шум привлек внимание двоих
мужиков на перроне, они оценили хорошую вещь на длинной леске и
погнались... Я стоял в закрытом тамбуре и ни чем не мог помочь своему
летчику. Когда он был уже почти в чужих лапах, мужик упал, сойдя с
трассы. А самолет ВЗЛЕТЕЛ.
Это было потрясающе... Представьте: вам восемь лет и за вашим поездом
летит самолет на невидимой леске. Я восторженно смотрел на него часами,
а на каждой остановке, мое сердечко, перекачивало лошадиные дозы
адреналина. Каждый раз одно и то же: поезд трогается, самолет шуршит,
люди его замечают, думают, решаются, пускаются в погоню. Видимо длина
лески оказалась идеальной, и преследователи либо, запыхавшись, отставали
с дикими проклятиями, либо - падали. Однажды, в погоню за моим самолетом
пустилась бабушка, бросив на перроне внука. Отстала быстро. Я каждый раз
представлял, что это наш летчик убегает из немецкого плена. Одним
словом, через сутки нашего перелета, самолет вобрал в себя столько
людской энергии, что казалось, слегка светился в темноте.
Вот последний полустанок за два часа до прибытия домой. Стоянка две
минуты. Вокруг лес. Смотрю, через рельсы идет пацанчик октябрятского
возраста, в разрушающей мою психику близости от сокровища. Так и есть,
заметил. Поднял и одним рывком оторвал леску. Я почувствовал, что мне
оторвали руку или ногу... Он рассматривал самолет и не верил своим
глазам, Я тоже своим не верил. Поезд тронулся. Человек всегда чувствует,
когда на него смотрят, а когда смотрит медуза горгона, чувствует тем
более. Мальчик оторвался от самолета и встретился с моим взглядом. Три
секунды мы смотрели друг на друга и… он пошел за поездом. Быстрее, еще
быстрее, догнал леску, уже на бегу, кое-как привязал мой натерпевшийся
страху самолетик, отпустил и помахал ему рукой...
С тех пор прошло тридцать пять лет, но более благородного поступка, в
своей жизни я не видел.
Чтобы сельский, советский, восьмилетний мальчик, выпустил из рук ТАКОЙ
трофей?..
Это был необыкновенный человек.
Надеюсь, что сейчас он счастлив, богат и любим своей семьей, ведь на
нем, как на ките, держится огромный кусок мира.
А самолетик, весь в сетке мелких царапин, хранится в игрушках моего
сына.

http://storyofgrubas.livejournal.com/25552.html